Публикации

Взять планшет, наклеить на него паволоку, натянуть холст, прикрутить розетку, приладить провод и покрасить; 40 минут — и работа «Стена» закончена, можно сделать еще одну такую же или какую-нибудь новую. Например, заказать каркас двери, покрасить его в красный цвет и привинтить ручку — выйдет «Красная дверь». Можно просто разбить пол на желтые и красные клетки в духе Пита Мондриана — получится «Метлахская плитка». Такое искусство купил одной дождливой ночью чуткий коллекционер Талочкин, оно же висит теперь в его музее «Другое искусство» у входа на кафедру искусствоведения РГГУ. Эти работы кажутся маленьким студентам-искусствоведам первым осязаемым примером русского авангарда, началом современного искусства в России. Спустя пять лет им еще расскажут, что это русский поп-арт, что художник был дальновиднее всех прочих и, сидя в закрытой стране, угадал европейские устремления к самой сути вещи, к арте-повера. Для этих студентов, как и для всех остальных любителей и почитателей ныне покойного Михаила Рогинского, «Красная дверь» стала определяющим произведением художника. Знаете, кто такой Рогинский? — Конечно, это тот, кто делал красные двери.
В 2002 году давно эмигрировавший художник приехал в Россию, чтобы показать свои новые работы. Куратор выставки Андрей Ерофеев решил, что без красной двери никак нельзя, даже если Рогинский против, а ретроспектива получилась дырявая: работы 60-х — лестница — и 90-е. Куда делись тридцать лет — неясно. Зато этот провал еще жестче обращал внимание на разницу между Рогинским старым и новым: вторая часть ретроспективы — социальная живопись о бедных и несчастных.
Новая выставка в Музее личных коллекций обошлась без реди-мейдов и творений 60-х. Сюда собрали только чистую живопись, условно обозначенную как «Московский цикл», созданную в Париже примерно с 1995 по 2001 год, плюс совсем поздние натюрморты. Написанные на разноформатных холстах, выставленные без подрамников, выполненные в сероватых цветах, фактурные и очень живописные работы кажутся теперь предсмертной рефлексией о Москве. И чего это вдруг авангардисту и поп-артисту Рогинскому, пережившему неоднократно провозглашенную смерть живописи, пришло в голову рисовать домики да цветочки? На самом деле эти поздние работы нисколько не противоречат нонконформистскому духу. Рогинский никогда не считал себя поп-артистом, свой стиль он обозначал как документальный. Художнику хотелось предельной конкретики, рисовать и делать то, что он видит, и неважно, это объемные примус и дверь или нарисованные трамвай, дом, бельевая веревка, охапка цветов. Вон там сидят люди, там о чем-то говорят, вот тут просто едут куда-то, а здесь одни спины, сиротливо жмущиеся друг к другу, — нет никакого сюжета и явного действия. Важен лишь рисунок и ощущение присутствия, конкретности мест и образов. В конце концов, сам факт возвращения к чистой живописи в 90-х, в эпоху акционизма и видеоарта, — тоже своего рода нонконформизм.